Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.. А. О. Смирнова-РоссетЧитать онлайн книгу.
Гоголя-Яновского. Я была в восторге от того, что могла говорить о Малороссии, и он также оживился. Я всех их поразила, продекламировав малорусскую песню. Я уверена, что северное небо давит Гоголя, как свинцовая шапка; порой оно бывает такое тяжелое. Мы говорили обо всем, даже о галушках. Я рассказывала о том, какой страх внушала мне Гопка[66] своими рассказами о Вии. Пушкин говорил, что это вампир греков и южных славян. У нас, на севере, Вий не встречается в сказках.
Жуковский, верный своему Гёте, продекламировал «Коринфскую невесту». Гоголь выучился немецкому языку и хорошо его понимает; он преклоняется перед Шиллером, и Жуковский упомянул, что на экзамене я прекрасно сказала «Элевзинский праздник». Я заметила, что достаточно Пушкину обратиться к Гоголю, чтобы тот просиял. Когда он услышал, что я называю его Искрой, он нашел это имя очень подходящим, более поэтическим, чем Сверчок. Сверчок очень добр, он быстро приручил бедного хохла грустного, робкого и упрямого; он так же добр, как Sweet William, милый мычащий Бычок. Мой Бычок мычит, очень довольный тем, что ему дают прозвища. Это тот самый белый бычок, о котором рассказывается детская сказка.
Жуковский в высшей степени добр. Вчера Императрица говорила со мною; я рассказала ей, что дала прозвища m-lle Вильдерметт[67] и Жуковскому, потому что они сохранили святую простоту, которую так превозносит St. François de Sales. Я называю их m-r и m-me Ninette при дворе. Императрица очень смеялась, в особенности когда я прибавила:
– Вы также добры выше всякой меры, Ваше Величество; вы сохранили святую простоту, а это большое достоинство. Отец Наумов в институте всегда проповедовал нам это; я сама не люблю слишком сложных людей.
Императрица смеялась от души и сказала мне:
– Нет, Черненькая[68], вы чересчур забавны; я люблю вас за откровенность, она мне нравится.
Я отвечала:
– Может быть, мне не следовало бы позволять себе высказывать то, что я думаю о Вашем Величестве, но у меня это вырвалось невольно.
– Напротив, – возразила Императрица, – с теми, которых любишь и уважаешь, нужно быть искренней и откровенной.
Граф Петр[69] говорил мне на днях, что я принадлежу к категории enfants terribles (сорванцов [фр.]), что окружающие меня опасаются, что я наживу себе врагов, так как следует скрывать то, что думаешь, особенно при дворе. Тем хуже, я не могу восхищаться тем, что мне не нравится, – это несчастье! Он прибавил:
– Когда вы молчите, ваши глаза говорят.
Я возразила:
– Не прикажете ли мне ходить с закрытыми глазами? Или с повязкой на глазах, как Фемида?
Моден, галантный, как всегда, сказал:
– Нет, как Бог Любви, Rosina Amabile, у него тоже повязка на глазах.
Я опять возразила:
– Потому-то он так часто попадается.
Жуковский в восторге от того, что ему удалось притащить упиравшегося хохла, потому что он видел, как мне приятно было говорить об Украйне, о бабушке, о Грамаклее, о Гопке и о тех сказках, которые она мне рассказывала. Гоголь также слышал их в детстве от своей
Няня, которая ходила за детьми Россет в Грамаклее, под надзором гувернантки-швейцарки Амалии Ивановны, при которой все они родились.
Воспитательница Государыни Александры Феодоровны, которая от времени до времени навещала его. Она умерла в Берне.
Так как мою мать и m-lle Эйлер обеих звали Александра, то маленькая Великая Княжна Александра Николаевна называла их Саша Черненькая и Саша Беленькая, моя мать была брюнетка, а m-lle Эйлер очень белокура. С тех пор все Августейшее Семейство называло так мою мать, даже в письмах.
Граф П. Волконский, министр двора. Его дочь, впоследствии графиня Дурново, была близким другом моей матери и так же откровенна; это была очень образованная женщина с прямым и честным умом.