Энглби. Себастьян ФолксЧитать онлайн книгу.
дополнительное время для собственной работы. Например, мистер Вудроу, тот самый, рослый и похожий на учителя, пишет монографию о немецких гравюрах, от Дюрера до наших дней (а английскую филологию вообще не преподает), а другой, помоложе, доктор Джеральд Стенли, сочиняет роман в духе Фербенка, действие происходит вроде бы на корнуолльском оловянном руднике. (Жду не дождусь.)
Однажды я таки спросил у Стенли, какова цель наших занятий:
– Мы что, должны предложить новое прочтение этих произведений?
Он явно пришел в ужас.
– Понимаете, – продолжал я, – вряд ли удастся найти у Бена Джонсона в «Варфоломеевской ярмарке» или в трактате «Погребение в урнах» Томаса Брауна что-то, чего еще никто не заметил.
– Согласен, мистер Энглби. Это маловероятно.
– Тогда, может быть, стоит как-то связать текст со временем жизни и биографией автора? Как эпоха повлияла на литературу?
– Боже мой, только не это. Не занимайтесь публицистикой.
– В таком случае – в чем наша задача?
– Изучать текст и читать то, что о нем написано.
– А чего ради?
– Ради образования.
Я почувствовал себя: а) обманутым и б) разочарованным. Похоже, против меня в очередной раз применили старый добрый силлогизм.
Вообще-то я уже понял, как надо действовать. Это называется «аналитический разбор». Тебе дают поэтический или прозаический отрывок, а ты, опираясь только на имеющийся текст, должен определить, когда он был написан и кем; а после этого обосновать свои выводы и дать филологический комментарий. Это было нетрудно, но интересно; к тому же осмысленно – ты можешь продемонстрировать свою эрудицию, а также тонкий слух на поэтическую ритмику разных эпох. Но беда, если уцепишься за какую-нибудь автобиографическую проговорку в тексте: это тоже считается «публицистикой». И если в духовном сонете, написанном в стилистике середины семнадцатого века, автор говорит о настигшей его слепоте,[8] а в стихах начала девятнадцатого представитель высокого романтизма упоминает пароксизм кашля, разумеется, надо притвориться, что текст ты атрибутировал, руководствуясь исключительно его лексикой. На экзаменах после первого курса я даже оказался лучшим, но это было как выиграть в какой-то домашней викторине. Образование мне представлялась чем-то посерьезнее.
Свое мнение я высказал Стеллингсу, после этого он и начал называть меня «Граучо».[9] Ничего, моя школьная кличка была куда хуже.
Еще один предмет, введенный совсем недавно, тоже мало обнадеживал. Назывался он «теория». Основной ее принцип – не важно, что перед тобой, роман «Джейн Эйр» или инструкция по установке холодильника. Исследованию подлежат сами приемы исследования; важна не «ценность» (которая порой не поддается оценке) произведения, а эффективность этой самой теории. И «Ярмарка тщеславия», и дешевые романчики про летчика Бигглза – лишь подопытные кролики, а исследуемая вакцина – очередной «-изм».
Имеется в виду сонет Джона Мильтона «О моей слепоте».
Прозвище одного из братьев Маркс, комика Джулиуса Генри Маркса (1890–1977) – Граучо – происходит от английского слова