Аспазия Ламприди. Греческие повести и рассказы. Константин ЛеонтьевЧитать онлайн книгу.
как будто и сомнения не могло быть в ее согласии. Он думал, что сестра плачет от смущения и неожиданности.
– Нехорошо ты сделал, Йоргаки, что ей сказал прежде, чем нам с матерью. Вот она, глупенькая, испугалась. Или, может быть, в России мода такая? Если у таких знатных господ, как русские, так делают, пускай и мы по моде пойдем! Ну, Хризо! Смотри, как станешь ты мадамой, нам, простым людям, бал задай. Я сам с тобой такую смирниотику19 обработаю, что страх будет! Э! До каких пор стыдиться будешь?
– Я не стыжусь, – отвечала Хризо.
– Так что же молчишь?
– Я не хочу его.
– Что с тобой! – сказала мать. – Человек тихий, высокую должность имеет.
– И выше еще пойдет, – перебил отец.
– И выше пойдет, – сказала мать. – Болен он; да и то поправился, кажется, теперь…
– Не хочу, – отвечала Хризо.
– Отчего?
– Не люблю.
Встала, опять заплакала и вышла.
Мы переглянулись; пожал отец плечами; мать говорит:
– Вот будет нам стыд большой! Как же ему сказать?
– Постой, постой! – сказал отец. – Подумает два-три дня и поумнеет.
Но с Розенцвейгом ждать нельзя было и дня. Он требовал от меня «да» или «нет». Когда я рассказал ему искренно, как все было, он не удивился и как будто не огорчился нисколько; как сидел, погрузившись в большое кресло, так и остался. Только вздохнул и сказал сухо:
– Я, по правде сказать, этого не ожидал.
– Кто ж этого мог ожидать, – отвечал я.
– А следовало ожидать, – продолжал Розенцвейг, – большая ей охота за чахоточного идти. Что она, «обмена идей», что ли, будет во мне искать? Она, поверьте, в кого-нибудь влюблена… И прекрасно делает.
Я ушел; он не пошевельнулся с кресла. Бедный Розенцвейг! Какая досада! Неужели она точно в кого-нибудь влюблена? Я до сих пор не замечал.
12-го августа.
Долго у нас было все по-прежнему. Я просил родных моих не говорить никому о том, что случилось, хотя и боюсь, чтоб отец мой, по живости характера и отчасти из тщеславия, не высказал кому-нибудь из приятелей свою досаду на дочь. Мне кажется, Рустем-эффенди уже знает об этом, потому что вчера встретил меня и, между прочим, лукаво спросил:
– А что, секретарь русский, как теперь, в своем здоровье?
Я говорю: «лучше».
– Хороший, – говорит, – человек; аккуратный человек; в срок все платит, что из магазина у меня берет. И смирный человек; русские – люди хорошие.
Слушая эти похвалы, я подумал «Никогда он ни о русских не говорил, ни о Розенцвейге не спрашивал. Недаром это!»
Совестно было спросить у отца; однако решился. Отец оскорбился и божился, что он ни говорил никому. Мать очень осторожная; братья не знают ничего. Значит, сама Хризо похвалилась в гареме. Я хотел побранить ее, и пришлось как раз кстати. Иду домой, она из дверей Рустем-эффенди выходит.
Пришли домой; я говорю ей полушутя:
– Ты турчанкам, кажется, всю свою душу открываешь. Боюсь, чтобы ты не потурчилась сама.
Как
Смирниотика – смирнский танец.