Лекции по истории позднего Средневековья. Тимофей Николаевич ГрановскийЧитать онлайн книгу.
имер: «История есть зерцало бытия и деятельности народов; скрижаль откровений и правил» и т. д. (Карамзин).
Занимаясь историей народов древнего Востока, вы легко поймете, почему на Востоке не могла созреть мысль о всеобщей истории; она могла развиться только при высшем сознании личности всего человечества.
Доселе пребывает Восток в неподвижности. Взгляните на древние произведения индийской поэзии, которые вместе и история, в ней не найдете вы определенности фактов, хронологического порядка и резкого изображения исторического хода событий – нет в ней ни света, ни теней. Другой восточный народ, имеющий богатую историческую литературу, – китайцы, но и она не возвысилась над историей национальной. И как мог народ, смотревший на себя как на центр вселенной и отчуждавший себя от других народов, достигнуть значения истории всеобщей.
Но есть между этими двумя народами Востока, несмотря на противоположность их духа, одна общая характеристическая черта – это расточительность, с которой они употребляют столетия; китайцы возводят свою историю до нескольких десятков тысячелетий, индийцы даже до нескольких сотен тысячелетий. В этом таится глубокий смысл, доказывающий, что народы Востока не привыкли ценить главное благо – время, они не дорожат им. В истории европейской, напротив, события теснятся; начиная с древних историков-художников, отличающихся искусством изложения и рассказа, до средневековых монахов, тщательно, но сухо записывающих слухи, доходящие до их монастыря, везде, говорю я, у всех европейских бытописателей видно старание со всевозможной точностью определить время.
Только на рубеже истории Востока является исторический памятник, в исследование которого надобно углубиться, – это св. Библия. Ветхозаветные книги, особенно последние, не говоря об их святом характере, представляют важность памятника исторического. Но настоящая классическая почва истории – Европа. История есть растение, растущее не на всякой почве и не при всяких условиях. Даже греческая историография, несмотря на всю ее художественность и изящность в рассказе, не сходит со степени истории национальной.
Чтобы показать, до какой степени греки были далеки от понимания всеобщей истории, достаточно указать на прекрасное произведение греческой философии – о политике, в котором Аристотель глубоко исследует все формы правления ему современных народов; в начале этого рассуждения он делит все народы на две части и говорит, что одним суждено повелевать, другим – повиноваться. Первые – это греки, другие – все варвары.
То же можно сказать и о римских историках; для них история имела смысл magistra vitae[2], по выражению Цицерона, к ней обращались за уроками для царей и граждан. История не могла сделать большого успеха при столь близоруких понятиях о ней. Чем высшее значение получила история, тем она стала одностороннее.
Ученые XVIII века, справедливо прозванного великодушным и легкомысленным, с гордостью взглянули на расстояние, отделяющее их от Средних веков; они увидали, что стоят на высшей степени образованности, чем их предшественники, а между тем в истории и помина нет о прогрессе. А где же искать объяснение всякого современного совершенства и недостатка, как не в историческом: развитии? Между тем были другие побудительные причины, заставившие ученых искать в истории чего-то более, чем внешних готовых факторов, именно: вследствие географических открытий пришли в знакомство с дикарями Америки и Африки, не должна ли была одна противоположность между дикарем и европейцем XVIII столетия повести на мысль о прогрессе?
История, как мы говорили, всегда была под влиянием сознательной или бессознательной опеки философии, даже сухие историки, протестовавшие против этого ига, несознательно придерживались какой-нибудь философии. Но если прислушаться ко всем этим жалобам на науку рациональную, то легко увидеть, что они относятся не к философии вообще, а всегда к философии новой; историк, держась еще учения отживающего, естественно, восставал против нового учения, несообразного с его родом мыслей. Философия XVIII века была материальная, и потому ее влияние на историю имело вредное последствие.
В наше время нельзя уже ошибаться в значении этой исторической науки; нельзя удовлетворяться определениями, существовавшими назад тому 50 лет. Карамзин не сказал бы уже теперь, что история есть зерцало прошедшего. Что же такое всеобщая история в отличие от всемирной? Итак, всеобщая история должна проследить прогресс рода человеческого.[3] Но еще и до сих многие считают прогресс рода человеческого вымыслом истории, многие видят в этом пустое мечтание о достоинстве человека. В доказательство прогресса рода человеческого стоит указать на массу истин, приобретенных родом человеческим в его развитии в продолжение стольких тысячелетий; стоит указать, как человек в каждом веке побеждает и разрушает какой-нибудь предрассудок. Поэтому история,[4] с одной стороны, есть наука философская, с другой – чисто практическая. В наше время изучать историю с целью практической не всегда можно, нужны особенные условия общества и самого частного лица. Конечно, в наше время ни один юноша не научится быть полководцем, изучая историю, как это полагали древние;
Учительница жизни (
Дополнено: заступник понятного движения говорит, что человек не сделался счастливее, столь же подвластен страстям.
Дополнено: получает характер науки не только опытной, но и политической. Здесь она становится на ту же высоту, как и философия.