В двух шагах от рая. Михаил ЕвстафьевЧитать онлайн книгу.
молодых травить. Чирикова он приемами карате доводил, Сычева же не трогал, от природы крепок был Сычев, против него только Титову выступать – такой же детина. На словах же поиздеваться можно. – Чего вы там делаете? Газеты читаете?
– А что на очке делают? – заерепенился Сычев.
– Дрочите?!
– Нет. – Солдатики смутились.
– Не жди полюции в ночи! – воинственно произнес Прохоров. – Как дальше?
– Дрочи, дрочи, дрочи! – в два голоса покорно ответили деду Мышковский и Сычев.
– Свободны! – оборвал воспитательные уроки Прохоров.
Из модуля трусцой бежал старший прапорщик Пашков. Как любой прапорщик, Пашков думал, что он всех хитрей. Хитрость прапора заключалась в том, что он категорически отказывался от научных методов лечения. Набегавшись в сортир и сообразив, что микроб, как называл он любую инфекцию, просто так сам по себе не сгинет, что зацепился микроб этот за стенки кишечника либо в желудке засел, Пашков раздобыл трехлитровую банку спирта, заперся в каптерке и не показывал носу три дня. Нажираясь до поросячьего визга, Пашков ужасно громко храпел, присвистывая и похрюкивая.
Старшину не беспокоили, иногда лишь стучались и предлагали чайку.
Правда, солдаты из наряда утверждали, а лейтенант Шарагин лично засвидетельствовал, что по ночам, когда все спали, старшина выходил из каптерки и, как тень отца Гамлета, блуждал по казарме, прежде чем направиться в сортир. Он никого не узнавал и не замечал, на человеческую речь не реагировал и даже отдаленно не напоминал того настоящего старшего прапорщика Пашкова, что держал солдатню в ежовых рукавицах.
Все сочувствовали старшине, кроме командира роты. Моргульцев знал его по службе в Союзе и потому, когда лейтенант Шарагин, сам мучившийся амебиазом, как-то заметил вслух, что, мол, жаль старика Пашкова – совсем загибается прапор, изживет его со света болезнь, и что пора бы и в госпиталь отвезти, не удержался и выпалил:
– Окстись! Какая на … болезнь! Запой у него! Ровно раз в квартал бывает у Пашкова.
А потом, уже успокоившись, добавил:
– Хотя, бляха-муха, у некоторых прапорщиков намного чаще случается, как месячные у бабы…
Моргульцев старшину не трогал. Он знал, что Пашков скоро отойдет и излечится сам. Как зверь раненый уходит в лес, прячется от всех, так и Пашков ушел от людей в каптерку, закрылся и лечился то ли от поноса, то ли от тоски.
На третий день в каптерке раздался взрыв. Взрыв был не то чтобы очень сильный, похож он был на взрыв запала, но вся рота перепугалась, что старший прапорщик Пашков от беспробудного пьянства тронулся рассудком и решил покончить не только с засевшим в желудке микробом, не только с охватившей его загадочную душу тоской, но и с собой тоже.
Дверь взломали. В дыму обнаружили старшего прапорщика в состоянии белой горячки и пустую трехлитровую банку.
Пашков полулежал-полусидел на наваленных кучей солдатских вещмешках и шинелях, шевелил усами и вращал безумными зрачками, указывая на небольшую трещину в полу, откуда, твердил он,