К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама. Павел УспенскийЧитать онлайн книгу.
в чужие рубежи» («Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», 1915). В словосочетании журавлиный клин слово клин – в контексте похода на Трою – приобретает военную семантику (ср. построение клином и т. п.)26. Точно так же и выражение чужие рубежи колеблется между военным и «гражданским» (‘другие страны’) значением.
«И море черное, витийствуя, шумит» («Бессонница. Гомер. Тугие паруса…», 1915). В словосочетании море черное проявляется и десемантизированный топоним Черное море, и контекстуальная семантика ночной темноты [Сурат 2009: 241].
«Смерть охладит мой пыл из чистого фиала» («– Как этих покрывал и этого убора…», 1915) – идиома охладить пыл сохраняет в контексте стихотворения и сюжета «Федры» свое идиоматическое значение, но в приведенной строке получает и буквальное обрамление: «охлаждаться» пыл будет конкретным образом, с помощью яда, выпитого из чистого фиала (так «освежаются» прохладительными напитками).
В том же стихотворении («– Как этих покрывал и этого убора…», 1915) обыгрывается лексический состав идиомы среди бела дня: «Черным пламенем27 Федра горит / Среди белого дня». Составной элемент идиомы, прилагательное белый, оказывается в контрастной позиции по отношению к черному пламени и тем самым выделяется из фразеологизма, получает свою собственную роль в построении образа (обратим внимание на способствующую этому модификацию – вместо оригинальной для выражения формы прилагательного бел использовано полное прилагательное белый).
То же выражение подвергается смысловой обработке уже другого характера в стихотворении 1917 года: «И среди бела дня останусь я в ночи» («Кто знает, может быть, не хватит мне свечи…») – здесь благодаря парадоксальному соотнесению белого дня и ночи (очевидно, ‘темной’, ‘черной’) переосмысляются и будто обновляются семантика и лексический состав идиомы.
В «Соломинке, II» (1916), в строке «Двенадцать месяцев поют о смертном часе», слово час из фразеологизма смертный час воспринимается особо во взаимодействии с «двенадцатью месяцами»: год поет о часе. Другая строка – «Вкушает медленный томительный покой» – видимо, основывается на мерцающей семантике идиомы вкушать покой: либо ‘наслаждаться покоем’, либо, по аналогии с пушкинским вкушать мир, ‘быть мертвым’. Финальная же строка этого стихотворения – «Убита жалостью и не вернется вновь» – обыгрывает выражение быть убитым каким-либо чувством, например он убит горем. Здесь фразеологическая семантика тоже мерцает, допуская буквализацию, поскольку речь идет то ли о настоящей смерти, то ли о сне.
«И на заре какой-то новой жизни <…> Зачем петух, глашатай новой жизни, / На городской стене крылами бьет?» («Tristia», 1918) – в связи с наступлением нового дня идиома на заре буквализуется (сохраняя свое фразеологическое значение в контексте дантовской новой жизни).
Стихотворение «Прославим, братья, сумерки свободы…»
26
Добавим, что из‐за эллипсиса глагола слово
27
Отметим с осторожностью сходство формулировки «черным пламенем Федра горит» с идиомой «гореть синим пламенем», возможно тоже дополняющей смысл строки.