Поэтический медиатеатр. Камилла ЛысенкоЧитать онлайн книгу.
хотя бы по одному хвалебному определению. Поэты выходили к микрофону, протирали лысину или очки, встряхивали листами или шуршали книгами, поправляли платья или ремень. А после читали. Про женщин и мужчин, про патриотизм и березки, про кракена, кормящего молоком сына Зевса, или про пришествие Христа в пивной бар. Я ни черта не понимала в поэзии, но врожденный бредометр подсказывал, что это какая-то фигня. И к тому же бесконечная: каждый новый выступающий читал ровно с теми же интонациями, что и предыдущий, словно их всех спустили в семидесятых с конвейера одного поэтического завода.
Я была в ужасе. Это было критически скучно. Честно говоря, на этом поэтическом вечере все могло и закончиться.
Когда наступит моя очередь, я не знала, поэтому просто сидела, комкая листы и наблюдая, как мужчина напротив тщательно допиливает сантиметровый кусочек котлеты. Котлета просила скорейшей смерти, душа просила скорейшего побега, вечер требовал скорейшего конца или новой крови. Выхода не было. Надо было просто выступить и уйти.
Вот тут-то и появилась особенная.
На самом деле, сначала появился запах. Я очень четко запомнила его: лакрица. Так пахли конфеты, привезенные мамой из Парижа – единственные конфеты в моей жизни, которые я так и не смогла съесть, несмотря на восхитительный запах. После прошуршала юбка, а за ней проскрипели по очереди отодвигаемые стулья, мягко звякнули два бокала – с вином и коньяком. По диагонали присела молодая женщина в эффектном платье, и от нее сквозило презрением даже через парфюм. Напротив села особенная.
Она пила коньяк. Единственная из всех женщин в зале. Простая белая рубашка, черные джинсы, никаких претензий на пошлую прилизанность в образе. Манжеты пиратски загнуты, руки тонкие, мальчишеские.
Ее спутница первым делом взяла в руки бокал вина. Она первым делом взяла руку своей спутницы.
Я так и осталась сидеть, вклеившись взглядом в их переплетенные пальцы. Вечер вокруг все так же катился к черту. А я сидела и глазела на них. Для меня в этом простом жесте оказалось больше поэзии, чем во всех стихах, написанных присутствующими за всю их жизнь.
Дело было даже не в том, что я видела такое впервые. Дело было в том, что я знала, что подобное – табу. Что это, наверное, стыдно, что это, кажется, порицается.
Но – вот странность! – к нашему столику просто паломничество началось из поэтов, преимущественно мужчин, которые подходили засвидетельствовать свое почтение этой странной женщине. Каждый говорил с ней так, словно очень надеялся на развернутый, персональный ответ. Она отвечала всем с одинаковым ровным достоинством. И продолжала держать чужую руку.
Я молча мяла скатерть. Про такое не показывали кино, об этом не говорили спокойными голосами и не упоминали в школьных кабинетах. Об этом, скорее, стыдно шутили в коридорах и за гаражами. Я знала в себе зародыш подобного чувства. Но никогда не видела своими глазами, чтобы женщина спокойно брала за руку другую женщину, а в нее