Александр Алехин: партия с судьбой. Светлана ЗамлеловаЧитать онлайн книгу.
только для толков и домыслов, но и для взаимных нападок и обвинений исследователей его творчества и биографии. Разобраться в нагромождении домыслов – вот главная цель этой повести. Собрав воедино множество разрозненных фактов, попытаемся указать на скрывающие истину противоречия и, по возможности, сорвать покровы таинственности, наброшенные рукой недобросовестных исследователей на память русского гения.
Мы рассмотрим все, что на сегодня известно и доступно. Мы выслушаем очевидцев и свидетелей и только потом попробуем сделать выводы, избегая беспочвенных фантазий и необоснованных утверждений. Наша задача – постараться восстановить истину или хотя бы приблизиться к ней.
Когда 24 марта 1946 г. примерно в 11 часов утра официант по имени Иво в сопровождении мальчика-гарсона, чье имя история не сохранила, повернул ключ в двери комнаты № 43 отеля «Парк» в португальском Эшториле, никто из них не знал, что с этого дня их город станет известен всему миру как место упокоения великого Александра Алехина.
Слово «великий» применительно к Алехину (именно так – через «е», на чем настаивал сам гроссмейстер) – это вовсе не преувеличение и не восторженное сотрясание воздуха. Всемирно признанный шахматный гений, выдающийся игрок и шахматный писатель, непревзойденный аналитик и комментатор, единственный чемпион мира, умерший непобежденным – Александр Александрович Алехин является национальным достоянием России. Помимо прочих заслуг, Алехин наряду с М. И. Чигориным, которого чемпион мира лично не знал, но считал своим учителем, стал создателем русской шахматной школы, традиции и принципы которой получили всестороннее развитие в Советском Союзе. Именно Алехин, заявлявший, что шахматы для него – не игра, но искусство, не просто развил идеи М. И. Чигорина, но и прославил русскую шахматную школу, отличавшуюся от прочих активным неприятием шаблонов и отношением к шахматам как к творческому процессу, когда красота и нетривиальность партии ставится выше победы как таковой.
Современники Алехина предсказывали скорое умирание шахмат как исчерпавшей себя игры. Точнее, исчерпавшей себя считалась шахматная теория. Для предотвращения этой смерти предлагалось даже изменить правила. Так, Эм. Ласкер уверял, что шахматы ограниченны, что однажды все шахматные комбинации будут познаны, а массы любителей приобщатся ко всем тайнам игры. И вот тогда-то развитие шахмат закончится. Ласкер, а за ним и Х. Р. Капабланка заговорили о «ничейной смерти» шахмат, о необходимости пересмотра правил.
Но именно против такого преклонения перед теорией, перед уже прописанными и не раз игранными партиями, восставала русская шахматная школа в лице Чигорина и Алехина. «Ибо что такое «теоретическое» в шахматах, – восклицал Чигорин, – как не то, что можно встретить в учебниках и чего стараются придерживаться, раз не могут придумать чего-либо более сильного или равного, самобытного». Ему вторил и Алехин, осуждая пренебрежение к интуиции, к фантазии – к тому, что превращает шахматы в подлинное искусство, в творческий акт, без чего шахматы действительно мельчают. Но если Чигорин не сумел добиться наивысших шахматных результатов, если, оставаясь неподражаемым художником, автором красивых комбинаций и глубоких замыслов, он не обладал выдержкой и характером, необходимыми для побед в серьезных соревнованиях, то Алехин был признан и как художник, и как боец.
В противовес тем, кто находил удовлетворение исключительно в победе как таковой, Алехин видел цель игры в научных и художественных достижениях, которые ставят шахматы вровень с другими искусствами. Но, как всякий гений, он стремился к гармонии и мере, отнюдь не предлагая полностью заменить расчетливость фантазией, но стараясь уравновешивать одно другим. Его стиль характеризуется именно борьбой расчетливости с фантазией и фантазии с расчетливостью. Избыток как одного, так и другого он считал вредным и разрушительным. Эти качества влекут шахматиста совершенно в противоположных направлениях, а потому, по утверждению Алехина, «должны быть приведены в гармонию рассудочным здравым смыслом». И хотя он сетовал, что в его собственном случае фантазия действует более интенсивно и более властно, чем расчетливость, он сумел ее укротить и прийти к гармонии, необходимой для творчества и сопутствующей гению.
Пока шли рассуждения о «ничейной смерти» шахмат, вдруг появился Алехин с блестящими, оригинальными композициями, опровергая практикой теорию и доказывая, сколько еще возможностей и тайн хранят шахматы. Даже в упрощенных позициях он являл неожиданные идеи, тем самым раздвигая границы теории и оживляя умирающую, казалось бы, игру.
Настоящее страдание испытывал он, сталкиваясь с иным, отличным от своего подходом, с иным отношением к шахматам, когда его собственная фантазия оказывалась скованной фантазией противника, не слишком заботившегося о красоте партии, о создании подлинного произведения. «Я был бы счастлив, – уверял Алехин, – творить один, без необходимости, как это случается в партии, сообразовывать свой план с планом противника, чтобы достичь чего-нибудь, представляющего ценность». Но играть приходилось с разными людьми, проявляя интуицию и фантазию, создавая на шестидесяти четырех белых и черных квадратах все новые произведения шахматного искусства, опровергая исчерпаемость и