Зодчий. Жизнь Николая Гумилева. Валерий ШубинскийЧитать онлайн книгу.
Да, я действительно был колдовской ребенок, маленький маг и волшебник. Таким я сам себя считал.
Гумилев (разговор происходит в 1919 или 1920 году), очевидно, ссылается на свои строки, написанные около этого времени, – “Память”, одно из знаменитейших его стихотворений:
Самый первый: некрасив и тонок,
Полюбивший только сумрак рощ,
Лист опавший, колдовской ребенок,
Словом останавливавший дождь.
Дерево да рыжая собака,
Вот кого он взял себе в друзья.
Память, Память, ты не сыщешь знака,
Не уверишь мир, что то был я.
Именно полный (по видимости) разрыв со своим первым, детским “я”, его полная удаленность и позволили Гумилеву незадолго до гибели приступить к созданию поэтической, возвышенной легенды о своем счастливом и волшебном детстве. Легенды, в которой, конечно, отразилась какая-то реальность. Будто бы маленький Гумилев действительно пытался колдовать, останавливая дождь. Но не забудем, что в том же 1919 году (и тем же размером!) написано не менее знаменитое “Слово”:
…Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
Гумилеву было жизненно важно доказать себе и другим, что он (опять цитируя Одоевцеву) “родился поэтом”, что ему с детства были доступны начатки самой великой и священной магии.
Еще один эпизод из разговоров с Одоевцевой – по видимости юмористический, на самом деле развивающий “магическую” тему. “Моя мать часто рассказывала мне о своих поездках за границу (Когда? Вероятно, уже после брака, но до рождения сыновей. – В. Ш.), об Италии. Особенно о музеях, о картинах и статуях. Мне казалось, она скучает по музеям”. Мальчик решил сделать маме сюрприз.
…В одно июльское утро я вбежал к ней в спальню очень рано…
В саду я взял ее за руку:
– Закрой глаза, мама, и не открывай, пока я не скажу.
И она, смеясь, дала вести себя по дорожке. Я был так горд. Я задыхался от радости.
– Вот, мама, смотри. Это я для тебя! Это музей! Твой музей!
Она открыла глаза и увидела: на клумбе между цветов понатыканы шесты. На них извивались лягушки и ящерицы. Четыре лягушки, две жабы и две ящерицы. Поймать их мне стоило большого труда.
Расстроенный тем, что мама не восхитилась его подарком, а, напротив, выбранила его “жестоким мальчишкой”, мучитель амфибий убежал в лес, чтобы стать “атаманом разбойников” (именно атаманом – “у меня всегда были самые гордые мечты”). Но до леса (он был в пяти верстах) дойти не удалось – беглеца догнали.
Гумилев, рассказывавший эту историю Одоевцевой, не мог не учитывать мистических значений, которыми наделяют в разных цивилизациях жабу и ящерицу. Не мог он не учитывать и аналогий с князем Владом Цепешем, Дракулой – “сажателем на кол”. Невинно-жестокая выходка шестилетнего мальчика тоже приобретает черты магии, но магии черной, преступной. Жуткий “музей” как-то связывается с последующей