Лавровый венок я отправил на суп…. Игорь ГуберманЧитать онлайн книгу.

      Язык вранья упруг и гибок

      и в мыслях строго безупречен,

      а в речи правды – тьма ошибок

      и слог нестройностью увечен.

      В тюрьме почти насквозь раскрыты мы,

      как будто сорван прочь какой-то тормоз;

      душевная распахнутость тюрьмы —

      российской задушевности прообраз.

      У безделья – особые горести

      и свое расписание дня,

      на одни угрызения совести

      уходило полдня у меня.

      Тюремный срок не длится вечность,

      еще обнимем жен и мы,

      и только жаль мою беспечность,

      она не вынесла тюрьмы.

      Среди тюремного растления

      живу, слегка опавши в теле,

      и сочиняю впечатления,

      которых нет на самом деле.

      Я часто изводил себя ночами,

      на промахи былого сыпал соль;

      пронзительность придуманной печали

      притушивала подлинную боль.

      Доставшись от ветхого прадеда,

      во мне совместилась исконно

      брезгливость к тому, что неправедно,

      с азартом к обману закона.

      Спокойно отсидевши, что положено,

      я долго жить себе даю зарок,

      в неволе жизнь настолько заторможена,

      что Бог не засчитает этот срок.

      В тюрьме, от жизни в отдалении,

      слышнее звук душевной речи:

      смысл бытия – в сопротивлении

      всему, что душит и калечит.

      Не скроешь подлинной природы

      под слоем пудры и сурьмы,

      и как тюрьма – модель свободы,

      свобода – копия тюрьмы.

      Не с того ль я угрюм и печален,

      что за год, различимый насквозь,

      ни в одной из известных мне спален

      мне себя наблюдать не пришлось?

      Держась то в стороне, то на виду,

      не зная, что за роль досталась им,

      есть люди, приносящие беду

      одним только присутствием своим.

      Все цвета здесь – убийственно серы,

      наша плоть – воплощенная тленность,

      мной утеряно все, кроме веры

      в абсолютную жизни бесценность.

      В жестокой этой каменной обители

      свихнулась от любви душа моя,

      И рад я, что мертвы уже родители,

      и жаль, что есть любимая семья.

      В двадцатом – веке черных гениев —

      любым ветрам доступны мы,

      и лишь беспечность и презрение

      спасают нас в огне чумы.

      Тюрьма, конечно, – дно и пропасть,

      но даже здесь, в земном аду,

      страх – неизменно верный компас,

      ведущий в худшую беду.

      Моя игра пошла всерьез —

      к лицу лицом ломлюсь о стену,

      и чья возьмет – пустой вопрос,

      возьмет моя, но жалко цену.

      Тюрьма не терпит лжи и фальши,

      чужда словесных украшений

      и