Звезда на ладони. Ирина РакшаЧитать онлайн книгу.
без цветов, и лысины их блестели на солнце. А вечером, перед ужином, юркий Колька-потешник «кривлялся» – давал родным «представление», как надутые сваты к Агашке ехали и как потом «побитые» восвояси убрались. Но мать почему-то только вздыхала, а отец вдруг дал «артисту» подзатыльник: «Хватит паясничать… – И жене: – Она дура, бесприданница, туда же: “Не хочу, не буду. Старый он, старый”. А могла б за ним жить припеваючи». Но мать всё горюнилась: «Вот слёз-то теперь у них в дому. Вот слёз-то. Жених-то ведь бондарь был, вольный. Могла бы и она вольную получить. И сарафан ей матушка такой красный пошила, с рюшами. Я видела… Вот горе так уж горе».
В метрических книгах Николай Григорьевич Цыганов (1800–1833) был записан как «московский мещанин». Хотя по другим источникам, он родился под Петербургом в семье «вольноотпущенного крестьянина» (бывшего крепостного), работавшего в десятые годы по «торговым поручениям» в приволжских (в Саратовском и Симбирском) краях у хлебопромышленника Злобина. Так или иначе, Коля провёл своё детство в разъездах с отцом по России. Учился урывками. Порой, когда на одном месте жили подольше, мальчика даже удавалось пристроить в местный театр «на побегушки». И даже играть на сцене кое-какие жалостливые, «сиротские» рольки. По одной из версий биографов, актёрский талант Цыганова был впервые замечен литератором М. Н. Загоскиным, служившим тогда в Симбирской театральной инспекции. По его-то протекции одиннадцатилетний Коля был «помещён» аж в Московское театральное училище. А через восемь лет, окончив его, стал драматическим актёром Малого театра. И даже получил звание артиста Императорских театров. Для вчерашнего крепостного это был огромный успех. Уже одно то, что его «обожал» великий трагик Павел Степанович Мочалов, говорит о многом.
Обычно после спектакля и многократных выходов на поклон к рампе уставшие актёры приезжали в дом Мочалова на Тверскую, и творческий вечер продолжался у зажжённого камина. Мочалов, лёжа на оттоманке с бокалом вина в руке, просил Николая что-нибудь спеть: «Ну, эту, как её… “Я посею, молоденька, цветиков маленько”. А впрочем, – он царственно махал рукой, – давай любую, у тебя все до слёз хороши!» И Колька, теперь уже Николай Григорьевич, взяв гитару и глядя на пляшущий в камине огонь, неспешно перебирал струны. Теперь это был совсем иной Цыганов, не тот шумный скоморох, что на сцене (обычно он играл роли плутоватых слуг, шутов, комичных старцев). Тонкое, выразительное лицо его преображалось, словно спадала маска, и проступало иное – задумчивое, прекрасное. Чёрные кудри оттеняли бледный высокий лоб, взор больших глаз – полуопущен. На щеках – болезненный румянец. Петь он начинал тихо, словно издалека:
Не шей ты мне, матушка, красный сарафан,
Не входи, родимая, попусту в изъян…
Голос был дивный, глубокий. Его слушали с замиранием сердца. И никто не знал, что песня сия была написана про некую Агашу, которая когда-то утопилась в реке, так и не выйдя замуж.
Рано мою косоньку на две расплетать.
Прикажи мне русую в ленту убирать!
Пускай