Музыкальные диверсанты. Максим КравчинскийЧитать онлайн книгу.
дневниках участника полярной экспедиции Папанина радиста Эрнста Кренкеля есть запись от 1 ноября 1939 года:
«Ночью было много телеграмм. Наши дожидались, пока я закончу, спать не ложились. Стали пить чай и “бричковать”: так у нас обычно называются вечерние чайные разговоры. Хорошее настроение у всех – дожили до первого ноября.
Оглушительно гремел Рейкьявик (Исландия), и даже были две русские пластинки: “Дуня, давай блинов с огнем” и “Мусенька, родная”. Пел какой-то конкурент Вертинского. Пластинки занятные».
Нет сомнений, что на «занятных пластинках» звучал голос Лещенко. Названные песни – только его репертуара. Почему Кренкель не называет имени исполнителя? То ли действительно не знает, а то ли не рискует расписываться в любви к «белоэмигранту».
Одесские моряки, рискуя получить обвинение в контрабанде, везли записи на продажу. Владимир Гридин, старожил «Жемчужины у моря», автор записок о Петре Лещенко «Он пел, любил и страдал» [11], вспоминал о довоенном времени:
«Лещенковские пластинки настолько завораживали, что многие люди не останавливались перед очень высокими ценами на них. Так, “Чубчик” тогда стоил 100 рублей – это примерно четверть месячного заработка рабочего (бутылка водки стоила 6 рублей 05 коп.!).
А хорошо знакомая многим, безудержно лихая, захватывающая “Моя Марусечка” достигала стоимости в… 300 рублей! Но одесские любители такой музыки и поклонники этого певца, что называется, не считались с затратами. И многие пластинки Петра Константиновича с его изображением на конверте уносились по домам в разные уголки Одессы, где они звучали сутра до вечера».
О самом певце из-за полнейшего отсутствия информации гуляли фантастические легенды, отчасти озвученные в материале Савича. Ему приписывали дружбу с Есениным (и побег вместе с ним за границу), другие считали его сбежавшим с судна моряком и даже фартовым вором, удравшим на Запад после большого куша. Особенно часто муссировалась тема белогвардейского прошлого певца (кстати, не нашедшая прямых доказательств до сих пор). Однако в довоенное время реальных случаев репрессий за хранение или прослушивание пластинок эмигрантов не известно. Хотя морякам, рисковавшим везти запретные диски, вероятно, могло быть предъявлено обвинение в контрабанде.
По законам военного времени
Вернемся к статье из «Комсомолки» 1941 года. Смотрите, как журналист описывает вокал своего героя – сперва это «гнусавый тенорок», который ближе к финалу превращается неожиданно в «хриплый голос»: «В промежутке между двумя вариантами Чубчика” – залихватским и жалостным – хриплый, пропитый голос, подозрительно похожий па голос самого Лещенко, обращается к русскому населению в прозе и без музыкального сопровождения».
Непонятно, зачем в программе прозвучали два «Чубчика» сразу – «залихватский и жалостный»? Никакого «жалостного» «Чубчика» у Лещенко нет. Так может, это была другая песня или два разных варианта исполнения одной песни? Допустим, Петра Лещенко («залихватский»)