Лесные суровежники. Александр Николаевич ЗавьяловЧитать онлайн книгу.
из-под сушины, и визглявит.
Очнулся Игнат, разлепил глаза – так их туманом и застит, проморгался чуть, глядит, а перед ним… Елим сидит (это всё, знаешь, Мираш придумал, размыслил он в старика обернуться). Протёр браконьер глаза – всё одно Елим, сурово так смотрит и головой качает. На пеньке восседает – и вовсе непонятно, откуда этот пень взялся. Когда Игнат с этой стороны скрадывал, пенька не было.
– Э-хе-хе, – тяжко вздохнул старик, – и чего это ты, Игнатко, несытый такой? Всё-то тебе у леса поживиться охота, всё-то на чужую жизнь заришься.
Игнат опешить-то опешил, но скоренько себя нашёл: наглючие глаза выпятились, спесивое нутро колыхнулось, руки стали вокруг нашаривать – ружьё искать. Тут и вспомнил – наверх-то глянул, а вон оно, ружьё, на сучке болтается. А беркута уже и нет…
– Ловко у тебя получается… – сквозь зубы процедил Игнат. – Следил, значит…
– Просил я тебя, Игнатко, не трогай Окунька, – корил Елим, – а ты чего?
– Нужен он мне больно, – осклабился Игнат. – А ты кто, егерь, что ли? Пойди докажи, что я стрелял! Где твой лось?! Ну-ка, давай его сюда! Горазд ты, Елим, языком плямкать! Фахты где? А то… – и, не договоривши, так полоротый и остался… Глаза выпучил, глядит: косуля прям перед носом объявилась, будто из-под земли выскочила. Видная такая косулька, с бусками алыми на шее… А на боку у неё рана зияющая – так и кровит из-под самой лопатки, так и кровит.
Повернулась она к Елиму и говорит… человечьим голосом:
– Он мне прям в сердце попал, – будто не замечая Игната, сказала она. – Вот смотрите: навылет пуля прошла, – повернулась другим боком – и там по шёрстке кровь струится.
– А ты говоришь: не стрелял… – горестно покачал Елим головой.
Игнат и слова сказать не может… Какой там – и пошевелиться не в силах. Только буркалами ошалело водит и губы выпятил – точь-в-точь, как у старой толстозадой медведицы Мариницы, которая сдуру позапрошлой зимой в Канилицы заявилась. Видимо, тоже умишком тронулся.
Повернулась косуля к Игнату, глянула без злобы вовсе, даже с жалостью, и говорит укорчиво:
– Зачем вы так? Знаете, как больно! – и вдруг спохватилась и закричала тоненьким голосишкой: – Ой, вы же совсем замёрзли!
Игнат и впрямь дрожмя дрожит, и зубы уже дробь выстукивают. Не успел он и опомниться, глядь, а уже… в избушке (не тот это домишко, в котором Елим с Сердышом гостевали, другой вовсе…). Возле жаркой печурке сидит, шапки и тулупа на нём нет – подевались куда-то. Елим тоже уже без тёплой одежды, в кресле восседает, и словно задумался о чём. Косулька возле стола толкошится – тарелки раскладывает. Сама в платьишке коротеньком уже. Фигурка девичья – тончавая, как тростиночка, а головка косули, и буски поверх платьица.
Комнатка чудная вовсе: ни одной двери нет, и только в одной из стен окошко невеликое. Чует Игнат: живость ногам вернулась. Ну а он – мужик-то отчаянный, потому сразу вбежки решился. Со всего маху в окно и кинулся. Стёкла разбил, раму выхлестнул, и уже сам на половину просунулся, глядь, а сбоку… медведь стоит, пузо чешет… О стену облокотился