Великий ветер. В. П. БутромеевЧитать онлайн книгу.
что он умрет на операционном столе.
Обязательно ли делать операцию должно выясниться через два года, а пока мы с ним сидели на лавочке под березками, а страна разваливалась, распадалась, миллионы людей в этой разваливающейся, распадающейся стране умирали в счет естественной убыли, а мы – я и Мирский – не умирали. Мирский попросил меня написать пьесу о «сегодняшнем дне», написать по законам драматургии, которые определил еще Аристотель и согласно которым главный герой, столкнувшись с роком, то есть с неотвратимым ходом событий, должен обязательно погибнуть, но не так, как миллионы в разваливающейся стране, незаметно, а так, чтобы его смерть произвела впечатление на зрителей в зале.
Я написал такую пьесу, назвал ее «Свой дом», даже придумал, как нелепо, абсурдно убить главного героя из ружья, которое, по совету Чехова, висело на сцене и предусмотрительно было заряжено на глазах у зрителей, чтобы они, эти зрители, до конца спектакля не уходили из зала, а ожидали, когда же выстрелит это заряженное ружье, и пытались догадаться, кто кого убьет этим выстрелом. Когда кто-то кого-то убивает, то зрителям, то есть людям как таковым, всегда хочется знать: кто, кого и зачем убил, потому что они, люди, подсознательно, то есть неосознанно, а иногда осознанно либо одобряют того, кто убил, либо осуждают его, а убитому или сочувствуют, или нет: так, мол, тебе и надо.
Мирский двадцать лет проработал в коллегии по драматургии Министерства культуры СССР. Он прочел десять тысяч пьес, часть из них потом ставили московские театры и театры по всей стране СССР – а театров в стране СССР было около двухсот.
Мирский был уверен, что он может отличить хорошую пьесу, то есть такую, на которую, если театр ее поставит, зрители будут ходить весь сезон, а то и несколько лет подряд, от плохой пьесы, которая, если ее поставят, не продержится на сцене и одного сезона, и ее придется снимать с репертуара через месяц-второй, и у всех будут неприятности: и у редактора коллегии по драматургии Министерства культуры СССР, и у заведующего отделом Минкульта, и у режиссера театра; с актеров, конечно, спроса никакого, но им самим неприятно за напрасный труд, и они будут говорить между собой, а иногда и открыто, что только болван не видел сразу, что играть в пьесе нечего, и любому, кто хоть немного соображает, сразу очевидно, что пьеса провальная, и это теперь и подтвердилось, и ясно всем как божий день, и что актеры не безмозглые пешки и тоже кое-что, слава богу, понимают, и не меньше, чем режиссер, и ослы и идиоты из Минкульта. Актер – он, может, и пьяница, и туп, и глуп, как пуп, и тексты ролей учить ему лень, – он существо подневольное, но он актер, и потому нутром чует, когда есть что играть, а когда играть нечего, а зритель – он-то не дурак, его не обманешь, а пьеса – она только тогда и пьеса, когда в ней есть что играть.
Мирский считал, что пьеса «Свой дом», которую я написал по его просьбе про «сегодняшний день», хорошая. В ней есть что играть, и она действительно «про сегодня», и любому театру она пришлась бы очень кстати. Но московские театры не взяли