Дэзи Миллер. Генри ДжеймсЧитать онлайн книгу.
евозможные заведения подобного рода – начиная с «гранд-отелей» новейшего типа с белоснежными фронтонами, бесчисленными балкончиками и с флагами на крышах, и кончая скромными швейцарскими пансионами более почтенного возраста, названия которых выведены готическим шрифтом на розовых или желтых стенах этих домиков, окруженных каждый садом с неизменной и довольно-таки уродливой беседкой.
Но один из здешних отелей – отель знаменитый и, можно сказать, классический, – выгодно отличается от своих многочисленных, выросших, как грибы после дождя, соседей присущей ему атмосферой солидности и роскоши. К июню американцы буквально наводняют Веве, и я не ошибусь, если скажу, что в летние месяцы у этого городка появляются некоторые черты, роднящие его с американскими курортами. Глаз и ухо улавливают здесь картины и отзвуки таких мест, как Ньюпорт или Саратога. Повсюду снуют нарядные молодые девицы, слышится шелест батистовых оборок и воланов, в первую половину дня гремит танцевальная музыка, а что касается резких американских голосов, то они раздаются тут с утра и до ночи. Увидев и услышав все это в прекрасной гостинице «Trois Couronness»[1] вы невольно перенесетесь мыслью в какой-нибудь типично американский отель «Океан» или «Зал Конгресса». Следует добавить, впрочем, что гостинице «Trois Couronness» присущи и другие черты, нарушающие это сходство. Я говорю о степенных немецких официантах, похожих на секретарей дипломатических миссий, о русских княгинях, отдыхающих в саду, о маленьких польских мальчиках, прогуливающихся за ручку со своими гувернерами, а также о виде на озаренную солнцем вершину Dent du Midi и на величественные башни Шильонского замка.
Не берусь судить, различие ли, сходство ли со знакомыми местами занимало молодого американца, который сидел в саду отеля «Trois Couronness» – это было два-три года назад – и от нечего делать разглядывал упомянутые мною живописные картины. Было прекрасное летнее утро, и независимо от того, к каким вводам он приходил на основании своих наблюдений, все, что являлось здесь его взору, не могло не понравиться ему. Этот молодой американец приехал сюда накануне на маленьком пароходике из Женевы (где он жил не первый год), повидаться с тетушкой, которая остановилась в отеле «Trois Couronnes». Но у тетушки разыгралась мигрень – его тетушка вечно страдала мигренями, и теперь она нюхала камфарный спирт, затворившись у себя в номере, и, следовательно, племянник был волен идти куда вздумается.
Ему было двадцать семь – двадцать восемь лет. Когда речь о нем заходила среди его друзей, те обычно говорили, что он «пополняет свое образование» в Женеве; когда речь о нем заходила среди его врагов, враги… Впрочем, врагов у него не водилось – он был чрезвычайно мил и пользовался всеобщей любовью. Поэтому скажем лучше так: когда речь о нем заходила среди некоторых его знакомых, они утверждали, будто бы его затянувшееся пребывание в Женеве объясняется горячей привязанностью к одной даме иностранке, которая жила там же и была гораздо старше своего поклонника. Насколько мне известно, мало кто, вернее, никто из американцев не видел этой дамы, хотя рассказов о ней ходило множество. А Уинтерборн издавна любил маленькую столицу кальвинизма; он учился в женевской школе, потом поступил в женевский колледж, и вследствие этого у него было немало друзей там. С некоторыми из них он и по сию пору поддерживал отношения, что служило ему источником больших радостей.
Постучавшись к тетке и узнав, что она плохо себя чувствует, он отправился погулять по городу, а потом вернулся в отель позавтракать. Завтрак был уже закончен, но молодой человек засиделся в саду за чашкой кофе, поданной ему на маленький столик официантом, похожим на атташе посольства. Допив кофе, он закурил сигарету. Вскоре на садовой дорожке появился мальчик лет девяти-десяти, худенький, бледный, с резкими чертами несколько старообразного личика. На нем были штанишки ниже колен, красные чулки, обтягивающие его тонкие, журавлиные ноги, и ярко-красный галстук. Он держал в руке длинный альпеншток и тыкал им во все, что попадалось ему на пути: в клумбы, в садовые скамейки, в дамские шлейфы. Поравнявшись с Уинтерборном, мальчик остановился и уставился на него широко открытыми смышлеными глазками.
– Можно мне взять кусок сахара? – спросил он неблагозвучным, резким голосом, в котором, несмотря на ребячливость интонации, слышались какие-то недетские нотки.
Уинтерборн взглянул на столик, где стоял кофейный прибор, и увидел, что в сахарнице осталось несколько кусков сахара.
– Что ж, один кусочек возьми, – ответил он, – хотя маленьким мальчикам не так уж это полезно.
Малыш шагнул к столу, со знанием дела выбрал три куска соблазнительного лакомства, два из них спрятал в карман штанишек, а третий не замедлил отправить в рот. Потом вонзил альпеншток, точно копье, в скамейку, на которой сидел Уинтерборн, и стиснул челюсти, пытаясь разгрызть сахар.
– Фу, черт! Ну и кр-репкий! – воскликнул он с раскатистым «р».
Уинтерборн сразу понял, что имеет честь видеть перед собой соотечественника.
– Смотри не сломай зубы, – отечески предостерег он мальчика.
– А у меня их почти не осталось – и ломать нечего. Выпадают один за другим. Вчера мама считала, было восемь, и не успела
Три короны (