Когда нас держат. Энн МайклзЧитать онлайн книгу.
илась через холм; самой птицы он не разглядел.
Его утешали определенные мысли:
Все пронизывается желанием; ничто человеческое нельзя от него очистить.
Мы способны думать о неведомом лишь в понятиях ведомого.
Время нельзя привязать к скорости света.
Прошлое существует как миг настоящего.
Быть может, самое важное нам известное не может быть доказано.
Он не верил, будто тайна в сердце вещей расплывчата, смутна или несоответствие, а считал ее местом для чего-то в нас совершенно точного. Он не верил в заполнение этого места религией или наукой, а считал, что нужно оставить его в целости; вроде безмолвия, или немоты, или длительности.
Быть может, смерть – лагранжиан, быть может, ее возможно определить принципом стационарного действия.
Асимптотика.
Мгла курилась, словно погребальные костры под дождем.
Возможно, взрыв отобрал у него слух. Деревьев, чтобы определить ветер, ветра, подумал он, вообще никаких. Шел ли дождь? Джон видел, как поблескивает воздух, но на лице у себя влаги не ощущал.
Мгла стирала все, к чему прикасалась.
Сквозь занавес своего дыханья увидел он вспышку, выкрик света.
Было очень холодно.
Где-то там – его драгоценные сапоги, его ноги. Надо бы встать и поискать их.
Когда он ел в последний раз?
Есть не хотелось.
Просачивается память.
Падал снег, ночь и день, снова в ночь. Безмолвные улицы; по ним не проедешь. Они решили пойти друг к дружке пешком через весь город и встретиться посередине.
Небо – даже в десять вечера – было фарфорово, бледная плотность, от которой снег отсоединялся и падал. Холод очищал – благословение. Оба они выйдут в одно и то же время и не собьются с маршрута, будут идти, пока не найдут друг дружку.
Вдали, в густом снегопаде Джон увидел обрывки ее – с лакунами, мерцая: темная шляпа Хелены, ее перчатки. Пока еще трудно было сказать, насколько она далека. Он стряхнул снег со шляпы, чтоб и Хелена сумела его увидеть. Да, она подняла руки над головой – помахать. Против белизны неба и земли различались только ее шляпа и перчатки да пылеватый желтый мазок уличных фонарей. Он едва чувствовал свои ноги или пальцы на руках, но остальному ему было тепло, чуть ли не жарко от ходьбы. Он затрепетал от вида ее, от крупицы ее. Она была всем, что ему важно. Он ощущал незыблемое доверие. Вот они сблизились, но идти быстрее не могли. Где-то между библиотекой и банком они схватили друг дружку так, словно были единственными людьми, оставшимися на свете.
Ее мелкие повадки, известные только ему. Хелена подбирала носки к шарфику, хотя у нее в сапожках их не видел никто. У постели она держала – суеверно неоконченным – роман, который читала в парке в тот день, когда они поняли, что всегда будут вместе. Бумажно-тонкие кожаные перчатки, которые нашла она в кармане мужского твидового пиджака, купленного на распродаже. Материно кольцо, которое надевала лишь к определенной блузке. Сумочку она оставляла дома, а пятишиллинговую купюру совала в книгу, когда выходила читать в парк. Жестянка из-под леденцов, где она хранила иностранную мелочь.
Хелена несла сумочку, которую он ей купил на Хилл-роуд, мягкая коричневая кожа, с застежкой в виде цветка. На ней был шелковый шарф, найденный ею на рынке, а теперь ею присвоенный запахом ее, осенние краски с темно-зеленой каймой, и твидовое пальто с бархатом под воротником. Сколько раз щупал он этот бархат, когда держал ей раскрытым пальто. Конечное число раз. Каждое наслаждение дня или жизни – сочтено. Но наслаждение еще и бессчетно, оно превыше самого себя – потому что оставалось, пусть только и в памяти; и еще в теле, даже когда забывалось. Даже пятно наслажденья и его издевка: утрата. Конечное так же непокорно, как и бесконечное.
Они дошли до его квартиры и оставили мокрую одежду у двери. Свет зажигать нужды нет. Жалюзи подняты, комната освещена снегом. Белые сумерки, невозможный свет. Джона всегда удивляло, он никогда не переставал изумляться тому, до чего ее мало, она крохотна, казалось ему, и так нежна и неистова, что дыхание спирало. Он купил душистого порошка, который ей нравился, и наполнил ванну. Насыпал слишком много, и пена перевалилась через курившийся край.
– Сугроб, – сказала она.
Всего в нескольких метрах от него лежал молодой солдат. Сколько он уже пялится? Джону хотелось его окликнуть, как-то пошутить, но он не обретал голоса.
Пришпиленный к земле, на нем никакой тяжести.
Кто бы поверил, что светом можно свалить человека.
Детская ручка Джона в руке его матери. Бумажный кулек с каштанами от торговца с жаровней перед лавками, держать без варежек слишком горячо. Прислониться к тяжелому материному шерстяному пальто. У щеки его – ее гладкая сумочка. Счищать с каштанов бурую шелуху кожуры до парящей мякоти.