Сказания о руде ирбинской. Надежда КравченкоЧитать онлайн книгу.
и гордо произнёс: «Вольноотпущенный!» Слово грело душу и придавало силы. Хотя знал, что всех «вольноотпущенных», приписанных к Берёзовке, ехидно подначивали в спину: «Каторжная воля – до Берёзовского поля». «Пусть так, – шустрее застучал батожком старик. – Авось судьба-злодейка когда и ослабит поводья. А покудова и Берёзовский кут – божий приют. Не я первый, не я последний».
Только к сумеркам дотопал Карп до поселения. Остановился на окраине около «бабистого» дерева с толстым комлем внизу. Перекрестился на деревянный резной крест, что стоял на взгорке, как деревенский оберег от нечистой силы. Осмотрелся. Впереди стелилась широкая улица. Дома на ней большие, крестовые, с глухими непролазными заплотами. И меж ними огромная, не одного дождя, грязная лужа.
– Эге, да по этой лыве впору на лодке добираться! А то набузыкаешь себе полные чоботы грязи, а сушиться негде, – сказал себе Карп и снова повернул стопы к сухой околице. Присмотрел домишко на конце улицы. Прошёл через ветхую калитку во двор. Видит, ставни окон закрыты. Торкнулся в щелястую дверь. Заперто. Пригляделся, а на гнилом крыльце глиняный кувшин стоит. Рядом, похоже, хлеб, завёрнутый в чистую тряпицу. Догадался: «Видать, ухряпались хозяева. После трудов праведных крепко спят. А всё ж для горбачей[119] еду оставили с понятием. Днём-то беглые не выйдут из тайги в деревню. А ночью – пожалте вам, харчись, бегунец. Мол, и мы помним, откеда родом и чьей породы».
С чистой совестью присел оголодавший старик на чужом крыльце. Перекрестил еду и начал споро уминать даровое угощенье, неспешно рассуждая: «Хозяин, видать, не богатого десятка. Вишь, как избёнка заплошала. Брёвна старые, с зеленя. И в избе-то небось тоже горе скачет, горе пляшет, горе песенки поёт. Такой, поди, не заругает, пожалеет старика. Перекантуюсь-ка я ночку в его дворе». Завернул Карпуша остатки ковриги в тряпицу и пошёл в дощатый дровяник. Увидел брошенную на поленья рогожину. Притулился у поленницы. Сунул под голову берёзовое полешко и мирно уснул.
Утром, едва озарилось небо, его разбудил грубый тычок в бок:
– Эй, харэ ночевать, «бубенец»![120] Уж больно крепко ты дрыхнешь для бегунца.
Карп разлепил веки, протёр ладонями глаза. Перед ним стоял, воткнув руки в округлые бока, плотно сбитый мужичок. Он сразу напомнил Карпу мучной куль в верёвочной опояске. Наверху «мешка» торчал «сноп» пшеничных волос, стриженых «под горшок». Под ними губасто улыбалась задорная круглая мордаха с расквашенным носом и колючими усишками. Один смешливый голубой глаз губана заговорщицки подмигивал Карпу, а другой, бедовый, – заплыл лиловым синяком.
– Да не беглый я, – испуганно промямлил старик, – вольноотпущенный с завода. У меня и пачпорт есть.
– Коли так… не худо бы обмыть такое дело. Душа горит без опохмелки! – произнёс хозяин подворья, стукнул себя кулаком в грудь и вдруг задорно заголосил, дурашливо притопывая босыми ногами и лихо тарабаня ладонями
Горбачи – так называли бродяг за заплечные котомки, с которыми они постоянно ходили.
Бубенец – каторжанин, прозвище от бубнового туза на спине каторжанина.