Время как иллюзия, химеры и зомби, или О том, что ставит современную науку в тупик. Майкл БруксЧитать онлайн книгу.
перенимаются у родителей и соседей посредством имитации (и поются на различных региональных диалектах). Со временем песни медленно изменяются, подобно тому, как эволюционирует человеческая музыка.
Вероятно, классический пример проявления культуры у животных – те невероятные ухищрения, на которые пускается самец птицы шалашника, чтобы привлечь самку. Он сооружает необыкновенного вида шалашик, сплетая площадку из травинок и веточек, затем строя на ней арку из листьев и украшая ее яркими ягодами, цветами и ракушками. И это не какая-то причуда генетики: в начале брачного сезона молодые самцы посещают шалаши более зрелых, внимательно наблюдая за всеми строительными тонкостями (и за подробностями ритуала ухаживания). Затем молодые самцы собираются группами и осваивают это ремесло, строя черновые шалаши (зачастую просто из грубо сплетенной растительности). Иногда можно наблюдать, как зрелые самцы наносят визит молодежи во время этих первых строительных потуг{35} и протягивают руку (то есть клюв) помощи. Более того, это даже не обязательно родственники, что заставляет усомниться в известном эволюционном мифе, согласно которому в основе всякой деятельности животных – распространение собственных генов или обеспечение себя пищей. Мы привыкли видеть, как пожилые люди регулярно уделяют время подготовке юношеской футбольной команды, или помогают скаутской группе, или обучают детей музыке. И нас как-то не беспокоит, что в этом занятии вроде бы нет никакой выгоды с точки зрения эволюции. Как выясняется, у некоторых животных происходит то же самое. Животные ценят социальные связи точно так же, как мы, и у них есть много знакомых нам занятий – от игр, прихорашивания и ухаживания до посещения похорон. При этом многие виды демонстрируют такой же разброс личностных черт между особями, как и мы. Оказывается, мы не так уж отличаемся от прочих животных. В человеке, по большому счету, нет ничего особенного.
Наука далеко не сразу приняла эту идею. Возьмем, например, историю Джейн Гудолл{36}. «Когда в начале 1960-х я стала храбро употреблять слова „детство“, „подростковые годы“, „мотивация“, „воодушевление“ и „настроение“ [применительно к обезьянам], меня очень критиковали, – пишет она в главе, вошедшей в сборник Питера Сингера «Проект „Гоминида“». – Еще более страшным преступлением считалась моя идея о том, что у шимпанзе может иметься „личность“. Я приписывала человеческие характеристики животным, не являющимся человеком, а значит, была повинна в главном из этологических грехов – в антропоформизме».
Годами и даже десятилетиями научное сообщество относилось к Гудолл (которая начала свои исследования, еще работая секретарем и не имея никакой академической подготовки) как к особе, чьи выводы ненаучны, ненадежны и эмоциональны. Впрочем, некоторые специалисты довольно скоро осознали ценность ее работ. В 1971 году, через десяток лет после того, как Гудолл начала свои изыскания, Дэвид Хамбург
…