Ода одуванчику. Владимир ГандельсманЧитать онлайн книгу.

      Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму,

      где трактор стоит, не имея любви ни к кому,

      и грязи по горло, и меркнет мой разум,

      о, как я привязан к Земле, как печально привязан!

      Ни разу так не были дороги ветви в дожде,

      от жгучего, влажного и торопливого чтенья

      я чувствую, как поднимается сердцебиенье

      и как оно глохнет, забуксовав в борозде.

      Ни разу ещё не желалось столь жадностно жить,

      так дышит лягушка, когда малахит её душат,

      но если меня невзначай эти ночи разрушат,

      то кто, моя радость, сумеет тебя говорить?

      Так вот что я знаю: когда меня тянет на дно

      Земли, её тягот, то мной завоёвано право

      тебя говорить, ну а меньшего и не дано,

      поскольку Земля не итог, но скорей переправа.

      Над огненным замком, в котором томится зерно,

      над запахом хлеба и сырости – точная бездна,

      нещадная точность! но большего и не дано,

      чем это увидеть без страха, и то неизвестно.

      Расширяясь теченьем реки, точно криком каким,

      точно криком утратив себя до реки, испещрённой стволами,

      я письмом становлюсь, растворяясь своей вопреки

      оболочке, ещё говорящей стихами.

      Уходя шебуршаньем в пески, точно рыба, виски

      зарывая в песчаное дно, замирающим слухом…

      Как лишиться мне смысла и стать только телом реки,

      только телом, просвеченным – в силу безмыслия – духом.

      Только телом, где кровь прорывает ходы, точно крот,

      пронося мою память, её разветвляя на жилы…

      Я к тебе обращён, и теперь уже время не в счёт:

      обращённый к тебе, исчезаю в сознании силы.

      Опыт горя и опыт любви непомерно дают

      превращение в сердце, лишённое координаты,

      оно – всё, оно – всюду, с ним время в сравнении – зуд,

      бормотание, шорох больничной палаты.

      И теперь всемогущество зрения – нежность его,

      пусть зрачок омывает волна совершенным накатом,

      это значит, пробившись за контур, слилось существо

      с мнимо внешним и мнимо разъятым.

      Бывали дни безмыслия, июль

      на цыпочках заглядывал с балкона,

      и проникал, чуть оживляя, тюль,

      и к изголовью свет струил наклонно.

      Бывали дни – не верил, что умру,

      когда нас ночь на даче заставала,

      и сад сиял, и больше никому,

      нигде и никогда не предстояла

      не только ты, но эта полнота,

      утишившая время до приметы.

      Я и теперь не верю, хоть она

      изнемогла, распавшись на предметы.

      Я и теперь не верю, но слабей.

      Скажи: волна уходит, оставляя

      воспоминанья