Сущий зверь. Илья Леонович КнабенгофЧитать онлайн книгу.
на благо басурманской прославленной авиации, не забывая закусывать чем придётся, и несли честные две трети зарплаты своим жёнам, которым и ходить-то в городе было особо некуда, разве что до магазина за колбасой и обратно. Телесериалы о бразильских смуглых красавицах скрашивали вечера населения этого посёлка городского типа и спасали от маниакально-депрессивного психоза вследствие бессмысленности проходящей скоренько в очередях жизни. Кнопку нажал, и на тебе: «Ази-гударэнгэ-умгази-гунда…» Осмысленность наступала в редкие моменты и заключалась в некое подобие:
– Да что за ёп твою мать!
– Бля, не говори, Саныч!
Так и жили.
И вот в такой «банке с муравьями» с беспокойно ожидаемым концом света неожиданно для себя самой родилась Соня.
– Да что за ёп твою мать!
Пелёнки. Подгузники. Погремушки. На «п» хватит. Ясли (про ёп и неизвестную маму мы уже упоминали). Всё это было терпимо. И пролетело быстро и бессознательно, оставшись в отшибленном с помощью детства беспамятстве. Хотя разве можно забыть эти обшарпанные стены роддомов, осыпающиеся штукатуркой? А застиранные и полинявшие халаты медсестёр с угрожающего размера задницей и слоновьими ногами? А линолеумные полы с отсутствующими клеточками? А эмалированные кружечки с таблетками? Благоухание хлорки от туалета до столовой?
Первой жилплощадью Сони оказалась вполне себе обычная коммуналка с длинным коридором и четырьмя соседскими семьями. Точнее, семейный уклад был общей мечтой поселенцев квартиры. Ибо сосед справа, алкоголик Казимир, хоть и обладал золотыми руками, будучи способен на любые художественные али полезные в быту деревянные изделия, пил страшно, до беспамятства. С водкой в те времена было напряжённо, поэтому Казимир покупал политуру (жидкость для мытья стёкол, сервантов и прочей жилищной мишуры), наливал её в аккуратно свинченный с потолка плафон, долго болтал и мутузил, а затем сцеживал через марлю в банку. И пил. Эх, какие песни гремели по жилплощади в эти весёлые деньки! Сам Казимир был космат редкими седеющими волосами, одет в незыблемую осеревшую в хрене и луковой шелухе майку-алкоголичку и в синюшные треники с оттянутыми коленками. Его босые ноги с нестрижеными жёлтыми ногтями утопали в войлочных тапках не по размеру. Сам он был добр, отзывчив, тих и безмерно опечален фатальностью жизни в глобальном смысле. Мог вспылить в ответ на замечания соседей о несоответственном советскому народу стиле жизни, рявкнуть что-нибудь вроде:
– А завали-ка пасть, дура шрамная, а то не приведи господь!
Соседкой слева была одинокая тётка лет пятидесяти, которая коротала свой век с журналами «Мода», швейной машинкой и патефоном. И был у неё невесть откуда взявшийся попугай ара. Большой сине-зелёный заморский «орёл» с хорошей памятью и способностью не только понимать человеческую речь, но и говорить порядка десяти-пятнадцати фраз. Никто его особо этому не учил. Но, видимо, сама атмосфера коммуналки на него подействовала крайне каталитически